Маскировать под рассказ непридуманные события – пожалуй, самое неблагодарное занятие из всех, какие только можно вообразить. Чувствуешь себя, как тот рыбак, который поймал огромную рыбу и отпустил её со словами: «Всё равно никто не поверит!» Потому что, если в точности придерживаться фактов и хронологии, имевших место в реальной жизни, – на выходе получаешь историю, отдающую самой махровой литературщиной, с неудобоваримым нагромождением мелодраматических совпадений и дичайших жизненных обстоятельств. А стоит из стремления к большему правдоподобию опустить хотя бы одну невероятную, на посторонний взгляд, деталь – и весь сюжет рассыпается, словно здание, из-под которого выдернули кусок фундамента. Впрочем, я всегда говорила, что жизнь – сценарист с очень посредственным художественным вкусом.
Мне от души хочется верить, что, по крайней мере, визит Гали Стешиной в тот день не был столь памятным для меня первым её визитом. ТОТ день и так оказался насыщен сверх всякой меры. Впрочем, в первый раз я, пожалуй, и вправду увидела её несколько раньше, где-то в начале декабря.
Галя Стешина, хамоватая деревенская бабища, родственница моего мужа по отцу, как нарочно, приехала именно тогда, когда Юра был на работе. Я сидела на диване, поджав под себя ноги (зима выдалась холодная, а топили в нашем доме из рук вон плохо), и вязала серый пушистый шарф – первую и единственную в моей биографии собственноручно связанную вещь, – когда Галя ввалилась в нашу комнату, уже изрядно принявшая на грудь в компании дяди Миши, свёкра.
- Ты смотри, не вздумай дядю Мишу обижать! – с напором сообщила она, нависая надо мной всем своим нетрезвым, и оттого неустойчивым, телом. – Дядя Миша – он мне!.. Он мне как родной, поняла? Он мне роднее всех! Да я за дядю Мишу!.. Я его никому в обиду не дам, слышишь? Только попробуй его обидеть!..
Тихое, интеллигентное, патологически вежливое и на тот момент уже изрядно беременное зайко по имени я обалдело хлопало ресницами и сдерживалось, чтобы не разреветься от чувства полной беззащитности перед этим воинствующим идиотизмом.
Словно нарочно, второе явление Гали, в середине января, снова совпало с рабочей сменой у Юры, так что вернуться домой и вырвать меня из цепких лап деревенской родни он мог только поздно вечером – мобильник в те времена ещё являлся неотъемлемым атрибутом нового русского, а телефон на спасательной станции, где работал муж, в конце осени отключили за долги.
Поэтому я рассудила, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, и отступила на заранее подготовленные позиции. То есть, к маме. Маневр этот был не так безобиден, как может показаться с первого взгляда – незадолго до этого у меня начались головокружения, похоже, подросший ребенок пережимал какую-то важную вену, в голове периодически туманилось, и пару раз я уже оказывалась на волосок от самого настоящего обморока, словно героиня куртуазного романа. Словом, последние дни я старалась не выходить из дома одна, и только нашествие великой и ужасной Гали Стешиной могло заставить меня забыть про осторожность.
У мамы всё было без изменений, только бабушка ещё больше осунулась и ослабела. Мой дядя, мамин брат, уйдя от жены, поселился у бабушки, и с тех пор она каждую неделю на два-три дня переезжала жить к маме, потому что дяде тоже нужна была личная жизнь и личное пространство (бабушкина версия звучала прозаичнее – «чтобы никто не мешал пить»; и, надо признать, для этой версии были все основания).
Однако на этот раз бабушка задержалась у мамы надолго – простояв на морозе более получаса в ожидании автобуса, она тяжело простудилась, и вот уже две недели лежала на стареньком мамином диванчике, с каждым днём заметно сдавая.
Впрочем, мама была полна оптимизма: она-то знала, что бабушкина болезнь – это, на самом деле, начавшийся процесс обновления и омоложения, через который пройдут все люди со светлыми сущностями. Так маме сказал Бог.
Тут необходимо кое-что пояснить. Дело в том, что за несколько лет до описываемых событий мама обнаружила у себя загадочную и неизлечимую кожную болезнь. Она долго пыталась бороться с ней самостоятельно, с помощью бритвенного лезвия и каких-то присыпок собственного изобретения, но болезнь продолжала наступать. Дерматолог, к которому мама всё же обратилась в итоге (не слишком веря в успех), никакой болезни по своему профилю не обнаружил и попытался под видом лекарства от кожного клеща подсунуть ей довольно сильное успокоительное, но был разоблачён и окончательно утратил доверие.
Возможно, со стороны всё это звучит смешно, но на самом деле это был адский ад, и не дай вам бог наблюдать, как что-то подобное происходит с близким человеком. Мучилась мама страшно. Потом о своём состоянии она упомянула в письме к подруге юности. Подруга юности написала: «Срочно приезжай, у меня как раз есть знакомые, которые могут тебе помочь». Мама собралась и поехала к подруге в город Ленинград, незадолго до этого переименованный в Санкт-Петербург.
Из Петербурга мама вернулась исцелённая, с десятком иконок, молитвенником и парой-тройкой изданий эзотерического толка. Рассказала о жутких видениях, которые ей пришлось пережить, пока питерские добротворцы избавляли её душу от власти тёмных сил, и о том, что теперь Бог говорит с ней напрямую, Он с ней на связи ежеминутно и ежесекундно, и на каждое своё действие она получает разрешение и благословение непосредственно от Него.
Бог сообщал маме множество занятных вещей – кем в прошлой жизни были наши родственники или известные личности, как на самом деле устроена Вселенная, чем и почему болеют наши знакомые и какими молитвами их следует лечить, и так далее, и так далее. Всё это мама, в свою очередь, должна была нести в массы, так что я только порадовалась, что у нас не так много родственников и близких друзей, да и те по большей части живут в соседнем городе.
Впрочем, мамин миссионерский пыл со временем поутих, и она перестала пугать окружающих, приберегая свои откровения для немногих избранных из числа новых знакомых, ну и, естественно, для меня. Я тоже, в конце концов, кое-как привыкла и перестала обращать внимание – подумаешь, прямая линия с Богом, тоже мне невидаль. Сколько экстрасенсов и медиумов несут ещё худшую муть, и никто ведь не говорит, что их место в психушке (а зря, на мой взгляд, но это к делу не относится).
Вот и в этот день на мои встревоженные расспросы мама спокойно ответила, что всё идет по плану Высших сил, и скоро в организме начнётся процесс восстановления, которому врачи и медикаменты могут только помешать.
А потом, где-то через час или два, бабушку вдруг начало колотить – чудовищной крупной дрожью, как будто кто-то невидимый и невменяемый, что есть силы, тряс её за плечи. Она сидела на постели и, сотрясаясь всем телом, тянула какое-то утробное, потустороннее, нечеловеческое «а-а-а-а-а-а-а-а…», не реагируя на мои испуганные крики: «баба, баба, милая, что с тобой, ну что?» – то ли не слыша меня, то ли уже не в силах отвлечься от того страшного, что происходило с её телом. Я не выдержала, и, разревевшись, побежала вызывать скорую. Меня можно извинить – я была молодая, глупая и ни разу до этого не видела людей в агонии. После, впрочем, тоже – бог миловал.
Врач, молодой интеллигентный дядька, сочувственно пожал плечами и вколол бабушке обезболивающее, оговорившись, что больше ничем помочь не может. Вскоре бабушке стало легче, и она уснула. Я тоже, смертельно умотанная от пережитого страха, прилегла отдохнуть на раскладном кресле.
Когда я проснулась, за окном было уже темно. Бабушка тихо лежала на диванчике, укрытая старой шубой. На ней, свернувшись клубочком, спала мамина кошка. Что-то настораживающее было в этой спокойной неподвижности, и я спросила:
- Баба всё ещё спит?
- Пусть спит, - ответила мама. – Это к ней возвращаются силы.
Я встала, подошла к дивану, наклонилась и дотронулась до бабушкиной щеки. Щека была холодная и какая-то странно неподвижная. Неживая.
- Мама, она не спит, она умерла, - сказала я.
- Глупости, - сказала мама. – Она не могла умереть. Мне была информация, что она поправляется.
- Мама, она умерла, - повторила я.
- Она не могла умереть! – безмятежно ответила мама. – Посмотри, кошка лежит прямо на ней! Не стала бы кошка лежать на мёртвом человеке.
И я снова заплакала – заплакала, как мне помнится, даже не столько от утраты самого близкого человека, сколько от острого чувства одиночества и пустоты вокруг, от того, что свою первую в жизни большую потерю я не могу разделить даже с мамой – ей-то было хорошо, для неё бабушка была жива…
Оставаться в этой квартире, в одной крохотной комнатушке с мёртвой бабушкой и безумной мамой – это было больше, чем я могла вынести на тот момент. Слишком много сюра за один раз, я считаю, для нервной, болезненно впечатлительной женщины-девочки на восьмом месяце беременности. Я оделась, сказала маме, что пойду домой, вышла из подъезда и опустилась на деревянную лавочку посреди детской площадки.
Во дворе не было ни души, и весь мамин микрорайон казался пустым и вымершим. Было непонятно, ходят ли ещё автобусы, или уже нет, и если нет, то как я доберусь до дома – поздним вечером, в минус тридцать, с огромным животом и с реальной перспективой в любой момент на полном серьёзе хлопнуться в обморок.
Я сидела на заледенелой лавочке посреди пустого двора, посреди безлюдного промёрзшего мира, плакала и молилась кому-то там, наверху, чтобы он послал мне хоть одну живую душу, чтобы помочь добраться до дома – прекрасно понимая всю фантастичность и бессмысленность подобной просьбы.
И тут кто-то сказал:
- Привет.
- Привет, - ответила я.
Два или три года назад, с разницей в каких-то пару дней, я давилась рыданиями, меня корёжило, скручивало, выворачивало наизнанку от отчаяния и унижения, а этот человек, недоумевая, вежливо спросил: «Скажи, ты отнеслась к нашим отношениям… слишком серьёзно? Я угадал?»
В том, что он оказался этим вечером возле маминого дома, не было на самом деле ничего фантастического. Ещё осенью мама как-то спросила меня: ты знаешь такого?.. Фамилию она слегка переврала, но имя и ряд характерных деталей словесного портрета не вызывали сомнений.
Совершенно случайно (о, эти случайности, как много их накручивается, слишком много для одного-единственного короткого рассказа) его очередная пассия, СОВЕРШЕННО СЛУЧАЙНО живущая в этом же доме, доверила моей маме, выражаясь старомодным языком, роль наперсницы и исповедницы. Как они умудрились познакомиться, и почему молодая симпатичная деваха из всего населения не маленькой девятиэтажки выбрала для этих целей соседку-пенсионерку, обитающую на другом этаже, мне неизвестно, но факт остаётся фактом: моя мама оказалась посвящена во все перипетии этого, тоже, надо сказать, не слишком счастливого романа. История была скучна и тривиальна, хотя и не лишена налёта жутковатой мистики: она забеременела, он сказал: «мне не нужен этот ребёнок». Она ответила: «тогда мне он тоже не нужен». А потом врачи диагностировали внематочную беременность.
- Привет, - сказала я. – А у меня бабушка умерла. Только что. Сегодня. При мне.
- Сочувствую, - сказал он.
- Она была мне ближе всех, - плача, сказала я. – Даже ближе мамы, понимаешь?
- Да, печально, - вежливо сказал он. – Ну ладно, пока.
Я подождала, пока он отойдёт подальше, вытерла щёки мокрыми варежками, тяжело поднялась со скамейки и осторожно засеменила по обледенелой дорожке в сторону автобусной остановки. Домой. К Юре, который скоро вернётся с работы. К сыну, который родится у меня в марте того же года. И ещё к одному сыну, который родится шесть лет спустя. К жизни.